Путешествие в Реальность/Тишина в разрыв между мирами

"Между прошлым и кошмаром"

Часть I

Манхэттен. 2125 год?

Адри стояла посреди широкой, пыльной улицы, испещрённой трещинами, и чувствовала, как её охватывает ледяной ужас. Небо над головой было неестественно синим, но привычные очертания небоскрёбов болезненно исказились, превратившись в угловатые, заброшенные конструкции. Ни привычного гула машин, ни оглушительной какофонии города. Тишина давила на уши, лишь изредка её нарушал странный, монотонный гул, доносящийся откуда-то сверху.

"Нет… нет," — прошептала она, оглядываясь по сторонам. Здания выглядели обветшалыми, многие зияли чёрными провалами разбитых окон. Рекламные щиты покрылись ржавчиной, а те немногие, что ещё светились тускло, транслировали незнакомые символы. Это не был Нью-Йорк. Или, по крайней мере, не тот Нью-Йорк, который она знала.

Паника начала подступать ледяной волной. Она ведь проверила все расчёты сотни раз! Поляризация хроно-поля, частота временного сдвига, калибровка гравитационного якоря… Всё должно было привести её на сто лет вперёд, в знакомый, хоть и изменившийся, мегаполис. Не в эту… руину. 

На мгновение её разум вернулся ко вчерашнему дню. Она вспомнила, как, уставшая после демонстрации, но согретая чувством свершённого во имя мира на земле, шла по этим самым улицам домой. Величественные здания Манхэттена, подпирающие небо, наполняли её гордостью и напоминали о том, что этот мегаполис был сердцем вселенной. Как она вошла в прохладный вестибюль своего дома, приветливо кивнула рукой чопорному управляющему-лакею в его старомодном гусарском мундире, и поднялась в свой пентхаус – воплощение роскоши и изысканности. В лифте её палец машинально скользнул по сенсору пропуска. Пентхаус. Верхний этаж. Дом на 86-й и Лексингтон – царство минимализма, прохладного мрамора и бездушных стеклянных стен, сквозь которые виднелся Центральный парк. В дверях её встретила Софи в шёлковом халате, с ноутбуком в одной руке и бокалом искрящегося белого вина в другой. “Ты вся дрожишь,” – проговорила она с тревогой и, не задавая лишних вопросов, заключила Адри в крепкие объятия. Адри молча прижалась, на миг отпустив бремя учёного, еврейки, американки. Лишь тепло чужих рук. Лишь ощущение покоя. “Я не понимаю, как это возможно,” – выдохнула она спустя время, на кухне, уткнувшись лбом в прохладные ладони. “Я видела сегодня мальчика… арабского, наверное, лет двенадцати. С самодельным плакатом в руках. Он стоял напротив израильского консульства. Молчал, не выкрикивая лозунгов. Просто держал листок бумаги: ‘My cousins are under rubble. Help.’ Ты понимаешь? Это не пустой звук. Это крик отчаяния. Они погребены под руинами. А мы что? Мы продолжаем поставлять оружие? Мы голосуем за тех, кто цинично называет гибель этих детей ‘сопутствующими потерями’?”

Софи осторожно поставила бокал на мрамор столикa и села напротив, её взгляд был полон сочувствия. “Ты не несёшь вины за место своего рождения.”

“Но я виновата, если молчу,” – с горечью возразила Адри. – “Если не пытаюсь расшатать эту прогнившую систему. Если не использую свой разум, свои ресурсы, свою трибуну. Я чувствую, как у нас украли само время, как безжалостно повернули его против нас.”

Она резко встала и пошла к окну. В её лаборатории, в центре перспективной теоретической физики, она анализировала сбои в проекте “Нексус” — экспериментальной машине времени, которая могла бы переписать прошлое, возможно, даже спасти жизни. Но сбои были упрямыми. Потоки времени скручивались в невозможные узлы. Каждый симуляционный проход заканчивался либо парадоксом, либо катастрофой.

“Если бы мы могли вернуть один день назад,” — прошептала она, глядя в парк. — “Один день до обстрела. До ракеты. До мести. До всего этого ужаса… Может быть, тогда…”

Она замолчала. Потому что знала: нельзя вмешиваться в прошлое. Это не просто опасно. Это безнадежно. Но что, если время можно не вернуть, а убедить? Переубедить как идею? Перекодировать как сознание? Она должна понять, как работает этот механизм. И если удастся… возможно, она сможет спасти не только прошлое. А хотя бы одного будущего мальчика, стоящего с плакатом у консульства.

Утро в лаборатории начиналось не с кофе, а с тревоги. Когда дверь сканировала её сетчатку и впустила в белоснежный коридор Центра Исследований Пространственно-Временных Аномалий, Адри уже чувствовала, что что-то не так. Экран на терминале мигал красным: Нестабильность в секторе 4B.

Она кивнула дежурному инженеру — молча, машинально — и шагнула в ядро проекта “Нексус”, где огромный кольцевой резонатор пульсировал мягким ультрафиолетом. Это было сердце попытки человечества изменить закон времени.

“Опять?” — буркнула она, притягивая к себе планшет с логами. Цифры бегали бешено. Темп временных колебаний скакал в пределах невозможного. Вчера всё стабилизировалось — они даже зафиксировали первую успешную петлю на 0.3 секунды назад. А сегодня? Всё соскальзывало, как вода с пластика.

Она села, уставившись в экран, и машинально взяла телефон. Открыла Instagram. Рефлекс, почти тик. Разгрузка головы. Пальцем она листала сторис, пока не остановилась. Увидела лицо, которое не видела лет десять —Женя Аронова, девочка из детства, с которой они когда-то дружили семьями. А теперь — республиканка, четверо детей, богатый домино на Лонг Айленде, флаг Израиля на аватарке и — сторис, которую Адри прочла трижды, прежде чем поняла, что не ослышалась.

“Ислам — это не религия мира. Это идеология, маскирующаяся под религию, чтобы оправдать антисемитизм. ХАМАС — это не палестинцы. Это проект по созданию глобального халифата. Если ты женщина, если ты лесбиянка — ты их первая жертва.”

Адри прищурилась. Почувствовала, как внутри скрипит что-то старое, ржавое, как забытый шарнир на дверце шкафа в доме бабушки.

“Какие вы всё-таки сволочи,” — прошептала она. — “Вы всё время переделываете реальность под свою паранойю.”

Да, она знала, что в ХАМАСе не было ничего прогрессивного. Да, она не была наивна. Но и оправдывать смерть детей, разрушенные дома, коллективное наказание — под предлогом «защиты цивилизации»? Она отложила телефон и уставилась в монитор.

Время, подумала она, — это не просто стрелка на циферблате. Это согласие. Это договоренность. Мы все договорились, что прошлое уже случилось, и что правда — это то, что рассказано победителем. Но если ты можешь нарушить течение времени — может быть, ты можешь рассказать правду заново?

“Доктор Шапиро!” — окликнул техник из-за стекла. — “Вы должны это видеть.”

На экране появилась новая аномалия: короткий, но чёткий сигнал — будто кто-то из будущего пытался вмешаться в эксперимент. Это был не просто сбой. Это было сообщение.

Она посмотрела на экран. И в этот момент её охватила дрожь, но не от страха — от надежды. Или от того, что надеяться стало опасно.

Прошло тридцать шесть часов без сна. В лаборатории пахло сгоревшим пластиком, кофе без молока и страхом.

«У нас получилось,» — сказала Адри, не отрывая взгляда от графика на мониторе. Сигналы резонатора стабилизировались. Портал в будущее, — не гипотетический, не симулированный, — а реальный. Она видела кривую энергии: гладкая, как зеркало. Первый стабильный коридор во времени.

На экране — 100 лет вперёд. 2125 год. И если всё пойдёт по плану, она пробудет там не более 5 минут. По плану.

Она обернулась к Стивену Хвану — своему старшему инженеру. Он нервно грыз ноготь. В его руке дрожала ручка. — Ты понимаешь, — сказала она, — я могу оказаться в мёртвом мире. В ядерной пустыне. Или в храме технократов, где поклоняются искусственному интеллекту, стирающему память. А ты будешь сидеть здесь и ждать, пока я вернусь. Если вернусь.

Стивен кивнул. — Я поставил временной маркер. Через 5 минут, независимо от сигнала, возвращаем тебя назад. Даже если портал рухнет. Даже если ты не подашь признаков жизни. У нас сработает резервный протокол «Вытягивание».

Но проблема была в том, что они не знали, как соотносится время здесь и там. Адри думала об этом всю ночь. Может, одна минута в будущем будет равна одному дню здесь. Или наоборот. Может, она вернётся, а Софи уже состарилась. Или она сама.

Время было как вода: если пытаться его отмерить стаканами, оно всё равно найдёт, как просочиться сквозь пальцы. Даже лучшие квантовые модели показывали: временной коридор нестабилен, слишком много переменных. Даже плотность самой материи в области открытия портала могла изменить ход событий. Она так и написала в журнале наблюдений:

“Time behaves like moisture on porous stone. It doesn’t sit still. It seeks paths unknown.”

И в этом был её ужас.

Она вспоминала учёных, которые пытались сделать это до неё. В начале 2000-х — DARPA, американское агентство передовых военных разработок. Потом — Японская инициатива T.M.E. (Temporal Mechanics Experimentation). Один проект финансировался Европейским Союзом. Другой — таинственным китайским фондом с сомнительными связями.

Но дальше всех зашёл… конечно, Илон. Проект XChronos, инициированный одним из филиалов Neuralink, сначала маскировался под «изучение квантовых потоков». На деле — была построена временная платформа, скрытая в подземных уровнях объекта в Колорадо.

Именно туда, три года назад, поступила Адри — по спецконтракту. Она ненавидела его за всё. За манипуляции. За то, что требовал подписки о молчании. За то, что заставлял называть экспедицию “инвестиционным прорывом”, а не “экзистенциальным риском”. «Маск — это Трамп только с ракетой и фанатами в Reddit,» — говорила она Софи. — «Только у Трампа ботокс, а у этого — армия ботов.»

И всё же… у него были деньги. Деньги открывали ворота. Даже во времени.

Софи сидела на кровати, закутанная в плед. Тишина между ними была не тяжёлой, а окаменевшей.

— Ты правда полетишь? — спросила Софи.

— Это не полёт, — сказала Адри. — Это прыжок.

— А если ты… не вернёшься?

Адри вздохнула. Подошла. Взяла её за руки. — Тогда ты выйдешь в эфир. Расскажешь всему миру, что было сделано. Ты — мой голос. Если он когда-нибудь затихнет.

Они обнялись. Долго. Без слов.

Пока Стивен включал протокол, Адри в последний раз глянула на свой телефон. В сторис той самой Жени был новый пост. Там были слова: “ Tолько Израиль на всей земле противостоит злой силе, которая постепенно поедает всю вселенную. Израиль - свет. Радикальный ислам - это тьма.”

Адри усмехнулась. “А может, как раз наоборот. Может, это и есть настоящее спасение — разорвать этот бесконечный цикл. Понять, как всё могло бы быть.” Время заколебалось. Платформа засветилась. И через секунду её не стало. Адри очнулась от своих мыслей, от жизни которая пронеслась у неё перед глазами и снова осознала где она.

Она судорожно полезла в карман за своим хроно-коммуникатором. Экран тускло засветился, показывая… ничего. Связь отсутствовала. Полностью.

Её мысли снова вернулись в лабораторию, в гул работающей машины времени, созданной на деньги того самого человека… Илона Маска. Она презирала его за его нарциссизм, за его одержимость контролем, но она любила свою работу. Возможность заглянуть за завесу времени, понять его законы, даже попытаться изменить ход истории… это было её страстью, её одержимостью.  Бессонные ночи, проведённые за сложными расчётами, за анализом нестабильных временных петель — это было её жизнью на протяжении двадцати лет. Это и её любимая Софи. Софи была её самым близким человеком, и, если не желание спасти мир от несправедливости, она бы конечно же выбрала свою партнёршу, жила бы более уравновешенной жизнью, не парилась, не засыпала ночами на работе, не входила в думки на вечеринках, этим самым раздражая свою подругу. Но Софи всё понимала и любила её по-прежнему. Она знала, что Адри не могла иначе. Она, Адри Шапиро, внучка польских евреев, тех, кто выжил в аду Холокостa, она несла ответственность за правосудие мира. Она хотела изменить мир. Она верила, что знание прошлого может спасти будущее.    

Она из первых волантировалась на все митинги протестуя против полиции убивающих чёрных, она первой шла на трибуны демонстрации против Израиля. Она хотела, чтобы правосудие было везде и во всём и стеснялась того, что была белой и еврейкой, и что это значило что она своим рождением на стороне тех, кто контролирует мир. Все евреи такие. И хотя она не знала никого из своих родственников которые контролируют банками или миром, и, все, кто стали миллионерами из её еврейских знакомых, стали ими благодаря усиленному труду и конечно же не без дискриминации, она всё же была ведома стадными эпитетами своих демократов друзей которые говорили, что евреи управляют миром и хотят сделать весь мир своим. И вот почему их выгоняли из многих стран, и правильно, что их бояться. И к сожалению, она родилась еврейкoй, но ни в коем случае, никогда больше не скажет гордо, что она потомок своих кровей.

Вдалеке послышались приглушённые голоса. Адри инстинктивно прижалась к обшарпанной стене здания, пытаясь слиться с унылым пейзажем. Нужно понять, где она. Нужно понять, что произошло. Она услышала обрывки незнакомой речи, чуждые интонации, уже гораздо ближе. Это определённо не был английский. Блок, на котором она стояла закончился и дорога слилась с площадью.

Она увидела мужчин, закутанных в длинные чёрные плащи, словно тени. Их было очень много. Так много, что Адри осенило, она почти не видит женщин. Она наконец увидела несколько женщин, закутанныx с головы до пят в чёрные мусульманские хиджабы, безмолвно идущие позади них.

И вдруг Адри поняла ещё одну странность - вокруг почти не было машин — в основном юркие мопеды, велосипеды, изредка попадались повозки, запряжённые лошадьми или осликами, да коптили небо допотопные автомобили. Адри похолодела. Она была почти уверена, что её забросило в Марокко или Египет, ну или в какую-нибудь другую страну Северной Африки с преимущественно мусульманским населением. Единственное, что сбивало с толку — отсутствие пальм. И… эти небоскрёбы. Изуродованные, но всё же небоскрёбы.

Это что, Дубай? Но нет. Она узнала знакомые очертания Крайслер-билдинг. Рядом возвышались почерневшие громады Эмпайр-стейт-билдинг и обугленный остов Ситигруп-центра. Это точно был Нью-Йорк. Но где все остальные люди? Она видела только фигуры, закутанные в хиджабы. Почему все люди, кого она видела, были одеты так? И почему такая деградация в технологии? Неужели здесь была война?

Адри похолодела, осознав, насколько чужой она выглядит в этом мире. Белый лабораторный костюм, короткая стрижка, открытая кожа — она выделялась, как яркая вспышка в кромешной тьме. Она вспомнила, как стояла плечом к плечу с такими же полностью одетыми мусульманами в недавнем прошлом, в 2025-м, но, технически, вчера. Они не проявляли к ней никакой враждебности. Наоборот, они вместе с ней скандировали лозунги, протестуя против угнетения. Она боролась за них, верила в их право на Израиль, на их землю — Палестину. Её глупая подруга детства Женя Аронова постоянно постила в соцсетях, что эти люди — варвары, используют своих детей как живые щиты и непременно изнасилуют и убьют Адри за её лесбийскую ориентацию. Адри лишь смеялась над её тупостью и называла фашисткой. Да, уж, пора прекратить эту дружбу и отписаться от неё. Эти люди — нормальные, мирные и любящие. Ислам — мирная религия. Так всегда говорили её многочисленные друзья-мусульмане. И в отличие от Жени, она не исламофобка.

Решив, что нужно сохранять спокойствие, Адри подумала, что лучше всего будет спросить кого-нибудь, где она находится и какой сейчас год. Выйдя из-за угла разрушенного здания, она направилась к мужчине и женщине, закутанным в чёрное, как вдруг выше них увидела трое мертвецов, повешенных на строительном кранe. Женщина отшатнулась от ужаса и едва не вывехнула ногу.

Куда я попала? подумала она и решила, что лучше ей запрятаться и понаблюдать, что это за место такое странное, но в этот момент, внезапно кто-то пронзительно закричал на арабском. Адри различила только слово сатана и злобные крики направленные на неё.

Мгновенно образовалась разъярённая толпа человек двенадцати, и они бросились к Адри с криками и проклятиями. Адри не надо было долго объяснять, что это, наверное, не очень дружелюбно-настроенные мусульмане. Поэтому она сорвалась с места и побежала. Будучи бегуньей, в удобныx кроссовкax, в то время как её преследователи неслись в неудобных шлёпанцах и длинных одеждах, сковывавших их движения, oна быстро оторвалась от них и свернула за угол.

Добравшись до полуразрушенного коричневого дома, она отчаянно заколотила в дверь, умоляя о помощи, но никто не открыл. В тот самый момент, когда толпа вот-вот должна была завернуть за угол, маленькая девочка с повязкой на одном глазу выскользнула из темноты подвала, схватила её за руку и затащила внутрь.  Одноглазая девочка что-то сказала Адри на арабском, но та не поняла её. Тогда она подвела её к сундуку и велела запрятаться.

Адри помотала головой нет. В этот момент они услышали крики с улицы. Толпа металась от дома к дому, выискивая беглянку, выкрикивая угрозы. В доме девочки кто-то побежал вниз к подвалу. Адри резко метнулась, открыла крышку — внутри были покрывала, старые ковры. Узко. Но поместиться можно. Онa залезла в сундук. Приглушенные звуки были разговором девочки с каким-то мужчиной старше её. Он что-то спросил и вышел.  Через время, казавшимся вечностью, девочка приоткрыла дверцу сундука и показала Адри планшет на котором голос произнёс по английски: "Ты откуда такая? Ты - шайтан?" перевела девочка с арабского. Адри наконец глубоко вздохнула. Она написала на планшете, что она американка из прошлого и перевела это на арабский, но девочка только повела плечами.

Адри вылезла из сундука и осмотрелась. Внутри всё было почти стерильно, красиво и по современному. Автоматические двери без ручек. Голосовой ассистент, отзывающийся на арабском. Свет включался от движения, комната была полностью роботизирована, и всё управлялось через централизованную нейросеть. Но при всей этой технологической «продвинутости» — воздух был густым от страха.

"Мой отец догадывается," перевела спасительница. "За вами гналась эта толпа и они утверждают, что вы не могли провалиться сквозь землю, а значит, вы где-то рядом. А папа слышал как открылась дверь."

Адри напечатала ответ: "Ты соврала ему? Прости пожалуйста."

Девочка снова подняла и опустила плечи. Она подумала немного и перевела: "Коран разрешает обманывать, если это для веры. А я верю, что вы виноваты только тем, что вы женщина." Адри уставилась на неё круглыми глазами, не совсем понимая. Вдруг она опомнилась и напечатала на планшете: "где я? Что это за город? Это Америка, ведь? И какой год?”

“Я не знаю, что такое Америка. Это — Умма, 2125-ый. Но в планшете вы все говорили на этом языке. Я решила, что когда-нибудь встречу кого-то, кто поймёт.”

Адри ничего не поняла. Девочка напечатала и планшет перевёл. "Теперь я должна вернуть планшет обратно. Иначе отец узнает, что я его взяла."

Адри усмехнулась и ввела текст: "Не хорошо воровать у родителей. Вырастишь, будет у тебя свой."

Девочка отрицательно покачала головой. "Наказание за чтение любой книги кроме Корана - смерть. Наказание за чтение планшета - будешь умолять чтобы тебя просто убили... потому что наказание хуже чем просто смерть."

Адри едва выдохнула застывшее дыхание. резко метнулась в памяти ужасная картина троих человек висевших посреди улицы. Их голые избитые тела, все в крови. Куда я попала? "Что будет если твой папа увидит, что ты взяла планшет?" спросила она испуганно. Девочка сделала уверенное лицо и планшет ответил: "Я дождусь когда он уйдёт на молитву и побегу на его  сторону."

Адри хотела спросить ещё, но её пугало, что каждая секунда девочки с наличием планшета означала огромный риск.  Она покачала головой в знак согласия, и девочкa снова закрыла её в сундуке.

“Будущее в чёрном” 

Часть II

На следующий день, девочка вернулась с планшетом и куском чeм-то напоминающего хлеб с семечками и водой. Адри жадно съела эту маленькую порцию, прекрасно понимая, что девочка рисковала всем чтобы даже принести ей и такую малость. Она узнала, что зовут её Лейла. Лейла села рядом с ней на пол и Адри спросила: "Ты можешь помочь мне?" Лейла помотала головой да. "Мне нужно проникнуть в то место, где я приземлилась, чтобы я смогла вернуться назад. Ты могла бы, пожалуйста, пойти со мной, конечно же я переоденусь, но я очень боюсь, если со мной заговорят по-арабски, вдруг не смогу ответить или отвечу по-английски. Кто знает, чем это для меня закончится?"

Лейла посмотрела на неё через щёлочку в парандже одним глазом. Он был полный шока. Адри взяла планшет и напечатала: "Как будто мы подруги... Подруги гуляют по городу…"

Лейла усмехнулась.

— Здесь не бывает подруг. Это запрещено. Все разговоры фиксируются. Микрофоны — везде. Даже туалет под наблюдением. Это «безопасность во имя Аллаха».

— Но… вы же выходите на улицу?

— Только с мужчиной. Ни в магазин, ни в больницу, ни к соседке. А если выйдешь — тебя задержит Полиция Морального Поведения. С ними шутить нельзя. Они могут по-любой причине тебя задержать. Гуляешь с подругой, или тем более одна — публичное избиение. Если разговариваешь, даже если им ответишь — oбожгут язык. А если найдут, что у тебя видна кожа — хоть запястье, хоть пятка, хоть локоть — тебя ещё хуже накажут.

Адри вдруг представила что могло бы с ней случиться если бы не Лейла, которая схватила её с улицы. "Значит ты рисковала ещё и тем, что выбежала на улицу меня спасти?" Её сердце наполнилось чувством невыразимой благодарности, и в то же время ужасом и негодованием.

— Как именно накажут? — Адри ощутила, как ей становится дурно.

Лейла понизила голос планшета.

— Публичная казнь. Но не сразу. Тебя разденут, полумёртвую привяжут к дрону и пустят по городу, как предупреждение. Несколько дней. На дроне будет голограмма с подписью: “Развратная”. А потом… твое тело сожгут. Хотя по шариату мёртвого надо хоронить сразу — это делается специально, чтобы душа не ушла в рай. Чтобы мучилась вечно.

Адри прикрыла рот рукой.

— Ты… видела это?

— Да. На главной площади. Там часто это делают. Особенно с теми, кто не хочет носить нихаб или отказывается быть четвёртой или пятой женой. Здесь даже появился новый закон: женщина не может смотреть на мир двумя глазами.

— Что?!

— Один глаз — удаляется при рождении медицинской процедурой. Чтобы женщина «не соблазняла окружающий мир».

У Адри начало темнеть в глазах. Она прошептала:

— А учиться можно? Получать образование?

— Нет. Учиться — запрещено. Женщина — сосуд, не мыслитель. Мама как-то проговорилась, что раньше женщины работали врачами. А теперь нет, вот уж как лет тридцать с приходом нашего президента. А так как женщинам и девочкам нельзя быть обсмотренными мужчиной, у нас теперь нет врачей. Те женщины, кто знал медицину, секретно передают эту профессию своим детям, дочкам. А те, у кого нет таких родителей, живут под милостью судьбы... Я, например.

Лейла осторожно отперла панель в стене.

— Здесь экран. Тебе можно посмотреть. Но никому не говори, что ты видела.

Адри села. По экрану шёл «новостной» эфир. На арабском. Но визуальные ряды говорили сами за себя. На экране — война. Обгоревшие города, вывески на японском, взрывы в Австралии. Ведущий говорил об «очистке» от последних «кафиров» — язычников. От «предателей Востока» — шиитов. От «заражённых» — тех, кто, возможно, помнил иное.

— Где все другие? Христиане, евреи, индуисты, буддисты?

Лейла отвела взгляд.

— Нет никого. Никого не осталось. Или ушли, или… их убрали.

— Как такое могло случиться?

— Я не учусь в школе, но мой брат говорил мне, что в истории есть только то, что мы побили всех неверных или перевели их в ислам. А кто они были, и что они делали, как жили, мы не знаем. Знаем только, что они были солдаты шайтана, и Аллах победил в этой борьбе. Мы победили.

— Значит, больше нет других языков?

— Только арабский. А всё, что раньше — ересь. Книга на английском — смерть, тем более, если ты девочка и читаешь! Старый американский флаг — смертная казнь. У меня есть один артефакт… — она полезла под матрас — …но я покажу тебе позже.

У Адри кружилась голова. Она пыталась дышать. Её вырвало. Лейла принесла ведро.

— Прости, — сказала Адри. — Я… не думала, что может быть такое будущее. С такой технологией… и с таким кошмаром.

Лейла кивнула:

— Технологии — не делают людей лучше.

Они сидели на полу, подсвеченные только тусклым светом с планшета. Адри сделала глоток воды, потом положила бутылку и заговорила тихо, будто боялась спугнуть свои же воспоминания.

— Я жила в Нью-Йорке. Это был город… как будто всё человечество собралось в одном месте. Люди говорили на всех языках. Улицы шумели днём и ночью. Небоскрёбы касались неба, и внизу между ними продавали пахлаву, пиццу, китайские пельмени… Иногда всё это на одном углу.

Лейла слушала, затаив дыхание. В её глазах плясали отблески воображаемых людей различного общества.

— Ты могла быть кем угодно. Учёной. Музыкантoм. Художницей. Никто не решал за тебя, что тебе делать, во что верить, кого любить. Мы спорили, ссорились, протестовали — да, было много хаоса. Но в этом хаосе была свобода. Она как воздух. Пока не потеряешь — не понимаешь, что он значит.

Лейла осторожно спросила:

— А девочки… могли смотреть в окна?

Адри чуть улыбнулась. Её сердце сжалось.

— Девочки смотрели куда угодно. На улицы, на экраны, на звёзды. Некоторые сами их считали — как я. Я была учёным. Физиком. Я работала над проектом… чтобы путешествовать во времени.

— Получилось, — прошептала Лейла.

— Похоже, да, — кивнула Адри. — Но я не знала, куда попаду. Я искала ответ… а нашла тебя.

Лейла замолчала, вслушиваясь в себя.

— А как выглядели девушки… там? Такие, как я?

— Как угодно. С распущенными волосами. Или в цветных платьях. Синие волосы — тоже были. Некоторые вообще брили головы и рисовали на черепе цветы. Это было… их право.

Лейла ахнула:

— Даже волосы?

— Даже волосы, — усмехнулась Адри. — Ты могла показать миру, кто ты есть. Или не показывать. Это решала только ты.

Девочка обняла колени.

— Я бы хотела там побывать.

— Ты бы туда подошла, — прошептала Адри. — Ты из тех, кто в любом времени выбирает свет.

Шорохи за стеной прервали их разговор.. Лёгкий, но отчётливый скрип пола на втором этаже. Лейла замерла, напрягшись. Она подняла палец к губам, встала, медленно подошла к лестнице и осторожно выглянула наружу.

Мужской голос. Грубый. Сухой, как песок в пустыне.

— Почему ты так долго внизу?

Это был её отец.

Лейла облизнула пересохшие губы и ответила, как реплику из заученного спектакля:

— Я… я молилась. Потом искала книгу. Для урока.

— Какую книгу? — голос стал резче.

— По хадисам. Устаз сказал повторить суры.

Пауза. Тяжёлая.

— Я сам спущусь. Посмотрю, что ты там ищешь.

У Лейлы перехватило дыхание. Она метнулась обратно в подвал, шепча:

— Он идёт. Прячьтесь. Быстро. В сундук.

Адри вскочила, глаза расширены.

— Ты уверена?

— Да! Он никогда туда не смотрит. Он считает, что это “женская зона” — там вещи бабушки. Быстрее!

Адри юркнула внутрь, натянула на себя покрывала. Лейла захлопнула крышку и сверху положила учебник и сандалии. Как раз вовремя — дверь подвала скрипнула.

Отец вошёл. Высокий, в сером кафтане, с тяжёлым взглядом, который как будто прожигал стены.

— Ты что здесь делаешь одна?

— Ищу аяты. У меня плохо получается. Я не хотела вас беспокоить.

Он окинул комнату взглядом.

— Ты разговаривала с кем-то?

Лейла стояла, как камень.

— Нет, аби.

— Я слышал голос.

— Я вслух читала суры. Для тренировки.

Он подошёл ближе, оглядел пол. Взгляд скользнул по сундуку. На мгновение задержался.

— У тебя голос стал странным, — пробормотал он. — Будто ты врёшь.

Лейла не дрогнула.

— Я устала, аби. Я не выспалась.

Молчание. Он смотрел ей в глаза. Потом резко развернулся.

— Не смей больше задерживаться одна внизу. Женщине нечего быть там без нужды.

Он ушёл. Дверь захлопнулась.

Через минуту Лейла снова открыла сундук. Адри осторожно выбралась наружу, бледная, как бумага.

— Я чуть не умерла от страха, — прошептала она.

Лейла с трудом улыбнулась:

— Добро пожаловать в мой мир.

Лейла какое-то время молчала. Казалось, переваривала всё, что услышала. Потом вдруг спросила:

— А правда, что в вашем времени… люди защищали ХАМАС?

Адри вздрогнула.

— Почему ты спрашиваешь?

Лейла пожала плечами.

— Мой брат говорил, что всё началось с Хамаза, ну или благодаря ему.

 У нас есть улица ХАМАС. А по соседству — Школа имени Первой Интифады. Там учат мальчиков… ну, как убивать. Нас — как молчать.

Она вздохнула, глядя в пол.

—ХАМАС — это начало. Oни освободили Землю от ереси. А потом другие помогли. Пакистан, Йемен, даже бывшие французы. А Америка… просто сдалась. Она была слишком занята спорами о “свободе слова” и “толерантности”, пока мы… — Лейла махнула рукой — пока мы уже были здесь.

Она подняла глаза на Адри:

— Правда, что вы выходили на улицы и кричали “Свободу Гaзе”? Даже евреи?

Адри почувствовала, как что-то внутри сжалось. Её лицо порозовело от стыда.

— Да… — выдохнула она. — Я… Я думала, что защищаю невинных. Что борюсь за справедливость.

Лейла смотрела с лёгким удивлением. Не с осуждением — скорее, как ребёнок, который впервые видит, что взрослый может ошибаться.

— А вы не знали, что они делают?

— Нет. Или… — Адри сглотнула. — Я, может, не хотела знать. Мы спорили в университетах, рисовали плакаты, кричали про “колониализм”… А потом шли пить кофе и выкладывали всё в соцсети. Это было модно.

Она закрыла лицо руками.

— Я была глупа.

— Не глупа, — мягко сказала Лейла. — Просто… ты жила в мире, где думать было безопасно.

Молчание повисло между ними, тяжёлое, как вечность. Потом Лейла добавила, почти шёпотом:

— Здесь думать — уже преступление.

Адри опустила руки. На глазах стояли слёзы, но не от страха. Это была боль — глубокая, тихая, oт стыда за всё, что случилось. Та, что приходит, когда рушится мир, в который ты верил, кирпич за кирпичом.

— Я жила среди книг. Статей. Умных слов. Мы спорили часами: “кто жертва, а кто агрессор”. Всё было в теории. Всё было красиво. Но я никогда не видела, чтобы кто-то действительно страдал от того, за что мы боролись. До сегодняшнего дня.

Лейла слушала. Её лицо — спокойно, внимательно. В ней было то, что Адри давно не встречала в университетских аудиториях: простая правда.

— Мы считали себя моральными, — продолжила Адри. — Говорили, что боремся против угнетения. Но мы были слепы. Или… может, не хотели видеть. Потому что тогда пришлось бы признать, что нашe “сопротивляемся” приносит больше зла, чем пользы.

— У нас тоже так, — тихо сказала Лейла. — Здесь тоже любят говорить, что всё — “во имя справедливости”. Что женщины не должны думать, потому что “так правильно”. Что мальчики, которым шесть лет, должны учиться убивать, потому что “так надо”. А если ты говоришь иначе — ты предатель. Или хуже.

Она отвернулась на мгновение, будто что-то вспомнила.

— Мой брат… он был старше. Он сказал, что не хочет “умирать за Бога, которого никогда не чувствовал”. Ему было 14. Его забрали. Я больше его не видела.

У Адри перехватило горло.

— Прости… Я не знала…

— Это не твоя вина, — сказала Лейла. — Но теперь ты знаешь. А когда знаешь… уже не можешь закрыть глаза, правда?

Адри кивнула. Впервые за долгое время — по-настоящему.

— Я не знаю, что я могу изменить. Но я знаю, теперь, где настоящая правда.

Лейла мягко улыбнулась. Мудро, по-взрослому.

— Это уже начало.

Они сидели молча, две души из разных эпох, объединённые одной страшной правдой и одной надеждой: что даже в будущем, построенном на страхе, можно выбрать свет — и, может, даже спасти его.

"Последний дeнь"

Часть III

Последние дни воздух в доме стал другим. Как будто стены слушали. Лейла чувствовала это: взгляд отца — теперь не просто строгий, а вымеряющий, как прицельный лазер. Он перестал задавать вопросы, потому что уже начал искать ответы.

Каждое утро начиналось с осмотра: под кроватью, в кладовке, даже в старых сумках. Он молча открывал шкафы и молча закрывал. Один раз он подошёл к сундуку, положил руку на крышку — и вдруг передумал. Повернулся и ушёл. И именно это молчаливое «пока» стало самым страшным предупреждением.

В ту ночь Лейла снова спустилась в подвал. Адри сидела, прислонившись к стене, на коленях лежал планшет.

— Нам нельзя больше ждать, — сказала Лейла. — Он проверит сундук.

— Когда?

— Завтра. Или послезавтра. Не важно.

Адри посмотрела на неё. Она тоже начала меняться. В её взгляде больше не было паники. Появилась дисциплина. Осознание. Она училась выживать.

— Ты говорила о каком-то туннеле. Что это?

Лейла замялась. Потом села рядом.

— Это был брат. Не я. Ему было четырнадцать. Он был… не как все. Он не кричал “Аллаху Акбар” с остальными. Он не бил девочек. Он интересовался тем, чего нет в Коране. Он умел мечтать, а здесь это опасно.

Она вздохнула:

— Он говорил, что под землёй есть туннели. Остатки старой Америки. Метро. Канализация. Старые лаборатории. Говорят, там кто-то живёт. Беглые. Не “сопротивление” — не бойцы. Просто те, кто не хочет быть частью этого мира.

— И он ушёл туда?

— Он пытался. Я помогала ему собрать вещи. Мы думали, он успеет. Но кто-то донёс. Его поймали на краю сектора.

— Что с ним стало?

— Ничего. Его просто… больше нет. Его нет в списках. Нет в мечети. Нет на улицах.

Голос Лейлы задрожал:

— Иногда я думаю, что он всё-таки добрался. Что он где-то там, под землёй. Слышит музыку. Видит женщин с распущенными волосами. Может быть, даже… говорит.

Адри долго молчала.

— Я найду его, — сказала она наконец. — Или тех, кто знает. Ради тебя. Ради него.

Лейла слабо улыбнулась:

— Это глупо.

— Это нужно.

Она села ближе. Между ними повисло необьяснимое, запрещённое тепло.

— Завтра ночью, — прошептала Лейла. — Он поведёт всех в мечеть на ночную молитву. Особую. Я останусь. Скажу, что у меня началась кровь. Это запрещает мне выходить. Они не задают вопросов. Им противно.

— Ты уверена, что сможешь открыть выход?

Лейла кивнула:

— Под ковром у сундука — старый технический люк. Когда-то он вёл в коммуникации. Я проверяла. Он всё ещё открыт. Он узкий, но ты поместишься. Там темно, сыро, страшно. Но это лучше, чем здесь.

— А ты?

Лейла опустила глаз.

— Я останусь. Я не могу уйти. Они найдут меня за пять минут. Я девочка. Я мусульманка. У меня нет документов. Нет лица. Я — ничто.

Адри коснулась её руки.

— Но ты — свет. Пусть даже здесь. В этой тьме.

Лейла не ответила. Только сжала пальцы.

"Последняя ночь под землёй"

Часть IV

Адри уже не чувствовала времени. В подвале, где стены были сырыми и пахло плесенью, словно прятались вековые страхи, она провела не меньше двух дней. Надеждa самой вернуться в прошлое уже исчезла. Теперь она только ждала когда её сотрудник Стивен сам запустит её и вернёт обратно. По идее, в том мире, это должно было произойти через пять минут. Но исчисление параллельного времени в будущем оказалось неправильным и Адри не знала, будет ли это через день, или месяц, или год. Ей надо было пережить это как-то.. Лейла больше не смеялась. Больше не рассказывала о брате и не расспрашивала о Нью-Йорке.

В её взгляде теперь была тревога, которая не уходила ни днём, ни ночью.

Отец что-то понял. Возможно, почувствовал. Его шаги стали медленнее, но тяжелее. Он больше не стучал в дверь — он вслушивался в тишину.

— Сегодня ночью, — прошептала Лейла, подавая Адри одежду. — Всё. Мы больше не можем.

Одежда была чёрной, тяжёлой, как саван. Адри с трудом натянула длинную абайю, обмоталась хиджабом, закрыла лицо. В этих тканях было душно, как в клетке. Её тело, ослабленное от страха и недостатка еды, дрожало. Но выхода не было.

Лейла отодвинула ковёр в кладовке. Под ним оказался металлический люк. Ржавый, слeгкa приоткрытый.

— Если пойдёшь по правому туннелю, через километр будет развилка. Слева — старая подстанция. Говорят, там кто-то есть. Они… они не наши. Может быть, помогут.

Она замолчала, потом добавила:

— Вернись в свой мир, и если сможешь помоги нам.

Они обнялись. Молча. И только в этом молчании Адри поняла, насколько Лейла была для неё всем. Не просто спасительницей. Не просто ребёнком. Человеком. Тем, кто ещё верил в добро.

— Спасибо, — прошептала она.

— Беги, — ответила Лейла. — Только беги быстро. Помни, наше будущее зависит от тебя.

Адри опустила глаза.

Туннель встретил её влажным холодом и глухим эхо. Она шла, спотыкаясь, обдирая руки о стены. Иногда ей казалось, что кто-то идёт за ней. Иногда — что она одна в этом мире.

Одна. Как в чёрной утробе мёртвой страны.

Когда она дошла до развилки и свернула налево, услышала голоса. Сначала отдалённые. Потом ближе. Адри сначало было обрадовалась, представив как сейчас её встретит брат Лейлы с его товарищами; как здорово, что он жив. Но ей было невдомёк, что туннель вот уже как несколько недель был захвачен властями.

Свет.

Слишком поздно.

Сначала их было трое. Потом пятеро. Потом… толпа. Молодые мужчины с бородами и злыми лицами. Кто-то закричал:

— Кто ты?!

Адри попыталась убежать, но они уже схватили её. Одежда мешала. Они повалили её на грязный бетон, сорвали с головы хиджаб. Кто-то засмеялся, увидев короткие волосы.

—шлюха!

Они кричали. Тянули её. Кто-то плевал. Один пнул её в живот — так, что она закашлялась и почти потеряла сознание.

— Раздень её! Пусть все видят!

Они сорвали с неё одежду. Её кожа горела от прикосновений, от стыда, от ужаса. Она пыталась закрыться руками, но её связали. Она кричала, но никто не слушал. Руки были повсюду. Грубые. Грязные. Они не касались — они вламывались, как будто им надо было не утолить похоть, а стереть её с лица земли.

Один за другим. Снова и снова. В кромешной тьме тоннеля, под улюлюканье, под громкие молитвы из включённого динамика. Как будто Аллах сам благословлял их ярость.

Когда они закончили, она лежала на бетоне, в крови и грязи, словно животное после убоя.

Кто-то сказал:

— Отведём её к имаму. Пусть будет суд. Публично.

— Правильно. Пусть все видят.

На площади уже собралась толпа. В центре — подиум. На нём — старый деревянный столб, к которому привязывали преступников. За ней шли, как за ведьмой. Люди плевали. Женщины бросали камни.

Имам поднял руки.

— Перед нами — агентка шайтана. Она проникла в наш святой город, чтобы разложить нашу молодёжь. Она одета, как блудница. У неё нет ни отца, ни мужа. Она — враг!

Толпа взревела.

— Камнями! Камнями!

Адри больше не чувствовала тела. Только холод внутри, в сердце. Она не сопротивлялась. Она знала — всё. Это конец.

“Тишина в разрыв между мирами”

Часть V

Её публичная казнь людьми, ради которых она шла на трибуны, рвала горло, плакала и задавалась вопросом как им помочь.  И именно тогда, когда первый камень сорвался с руки мальчишки лет десяти — началось.

Мир задрожал. Звук рассыпался на куски. Люди замерли, словно в замедленном кино.

Она почувствовала, как что-то втягивает её назад — в живот времени.

Свет, вспышка, как электрический разряд.

Она проснулась на полу лаборатории.

Долго не могла понять, где находится. Её тело болело. Душа болела больше. Рядом мигал пульт машины времени.

На экране — дата: 11 мая 2025 года. Нью-Йорк.

Адри вернулась в своё телo, но душа её осталась там — на пыльных улицах чужого будущего, в туннелях ужаса, под воплями фанатиков и смехом палачей. Когда её тело снова оказалось в её квартире на Верхнем Ист-Сайде, когда знакомые запахи кофе, книг, шампуня коснулись её кожи, она вдруг поняла: дома больше нет. Дома не существует.

Она сидела у окна и смотрела вниз. Люди снова вышли на улицу. Пестрые плакаты, флаги Палестины, лозунги за «свободу» и против «угнетения». Молодые, красивые, кричащие. Те же самые, с кем она ходила на марши, с кем обнималась после митингов, кто ставил ей сердечки в сторис.

«Вы не понимаете, — думала она, — вы не знаете, куда это приведёт. Вы кричите “свобода”, но несёте рабство. Вы говорите “прогресс”, но зовёте в темноту.»

Она не спала. Не ела. Ночами её мучили кошмары — вспышки фонарей, черные руки, крики и хохот. Её вновь и вновь насиловали, унижали, душили. Она просыпалась в холодном поту, дрожащая, обнимая себя за плечи, не в силах различить, где сон, а где воспоминание.

В одну из таких ночей она открыла ноутбук. Она начала писать.

Она написала про Лейлу. Маленькую, умную, добрую девочку, которая спасла её и погибла, скорее всего, из-за неё. Она написала про улицы, названные в честь убийц. Про женщин, запертых в мирe теней. Про мальчиков, которым в десять лет выдавали автоматы. Про публичные казни. Про то, как ислам, лишённый даже капли гуманизма, стал мировым законом.

Она не обвиняла весь ислам — только его радикальную, доминирующую форму, ту, что подчинила планету. Та, что уничтожила женщин. Геев. Свободную мысль. Её. Её душу.

Она опубликовала текст.

Сначала — тысячи просмотров. Потом — тишина. Потом — ненависть.

— “Ты была изнасилована? В будущем? Это звучит как оправдание колониализма.”

— “Ты просто расистка. С тобой что-то не так.”

— “Фантазии белой женщины. Иди лечись.”

Даже те, кого она знала годами, отворачивались.

Однажды, набравшись храбрости, она пришла на собрание бывших “соратников”. Её выгнали. Другая девушка, в футболке “Free Gaza”, плеснула ей в лицо холодный чай.

— “Ты — предательница. Ты — исламфобка.”

Её уволили из института. На неё подали в суд за “разжигание ненависти”.

Софи ушла без слов. Только бросила на прощание:

— “Ты умерла для меня.”

Адри попыталась найти других. Где-то. Хоть кого-то. Но все молчали. Или боялись. Или смеялись.

Она обращалась к феминистским группам, к правозащитникам, к ЛГБТ-организациям. Писала письма, статьи, личные сообщения. Ей никто не ответил.

Сначала она подумала, что это ошибка в системе.

“Может, сбой во времени отката? Или нестабильность хроно-поля?” — перебирала она варианты, снова и снова прокручивая алгоритмы, которые помогли ей попасть туда. Но чем больше она копалась, тем яснее становилось: сбоя нет. Машина работает — просто не туда.

Она попыталась восстановить конкретную частоту временного коридора — того самого, который вёл в мрачный 2125-й. Но его больше не существовало.

«Это невозможно…» — прошептала она, просматривая спектральные данные.

Когда-то переход основывался на обнаружении временных «петель» — нестабильных сгустков гравитационно-квантовой энергии, оставленных действиями будущего. Именно по этим остаточным сигнатурам машина “находила” время и место. Она не выбирала дату вручную — она «настраивалась», как антенна на волну.

Но теперь — волна исчезла.

Адри использовала всё: спектральный анализ, машинное обучение, модели синтетической инверсии времени. Но сгусток, через который она попала туда, был не просто скрыт — он был запечатан.

Словно кто-то… из того времени… обнаружил пробой. Нашёл координаты. Проанализировал сигнал и намеренно создал поле изоляции — не просто экранирование, а настоящую хроно-защиту: псевдо вакуум, в котором сигналы прошлого не могут закрепиться.

Такое могли сделать только те, кто владеет технологиями обратной хроно-плазменной стабилизации — а значит, они не просто технологически сильнее. Они боятся прошлого. Они знают, что там ещё есть сила, способная их остановить.

— “Они нашли меня. Они просчитали моё появление и перекрыли доступ. Теперь никто… никто не увидит то, что я видела.”

Эта мысль стала последним ударом. Даже если кто-то поверит — проверить невозможно. Она не просто одна. Она единственная, кто знает.

И теперь — даже время стало её врагом.

Каждую ночь она принимала снотворное. Каждое утро — запивала кофем. Но кошмары не уходили. Однажды она прошла мимо зеркала и не узнала себя. Худая. Впалые щеки. Седина. Глаза — не её. Как будто они больше не принадлежали живому человеку.

И однажды она не встала. Она просто лежала на полу, смотрела в потолок и думала:

«Если бы я осталась там — я бы умерла. Если бы я осталась здесь — я умираю, только медленно.»

В тот день она написала своё последнее письмо. Она не хотела оставлять манифест — только объяснение. она несла ответственность за правосудие мира.

«Я видела конец. И никто не хочет знать. Я хотела изменить всё, но оказалась одна. Простите Лейлу. Простите меня.»

Она достала таблетки. Выпила их молча. Легла, как ложатся уставшие — не чтобы умереть, а чтобы больше не просыпаться.

Когда сердце остановилось, лицо её было спокойным. 

Через неделю её нашли. В комнате была тишина, и только экран компьютера был всё ещё включён. На нём — незаконченный документ.

Заголовок: “Если ты борешься за права женщин — ты должна знать, что именно ты хочешь изменить.”